О сути исповеди
Apr. 21st, 2008 12:53 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
priestalЧто такое исповедь? В чем ее смысл?
Странные вопросы, не так ли? На первый взгляд кажется, что исповедь это самое понятное и естественое в Церкви. Первопришедший в Церковь человек ищет исповеди так, как будто имеет о ней более-менее ясное представление. Гораздо большее, чем об Евхаристии, например. Он чувствует нужду "поисповедоведовать грехи". Даже далекий от Церкви человек, бывает, вздохнет: "Эх, грешник я.. Надо бы мне в церковь... поисповедоваться.."
Но вот по мере вживания в церковную жизнь как-то пропадает эта очевидность... Да и опыт показывает, что "естественное" понимание исоведи ведет куда-то не туда. Это чувствуют и пастыри, и пасомые. И тогда первые пытаются что-то втолковать, описать в пособиях, вторые же ищут нужного направления, вразумления и уже написанного пособия. Пособия же в большинстве случаев порждают еще больше путаницы. Одни из них чрезмерно абстрактны, а другие, наоборот, до комичного конкретны изобретательны в сочинительстве новых "грехов".
Мне кажется, просто мы все-таки не понимаем какой-то сути. Не видим ее за обманчивой очевидностью.
Не могу сказать, что я много и упорно исследовал вопос. Но все же.. мне показалось, что нечто нащупал. Вкратце довольно банальные и некорретные выводы. Что-то вроде мыслей-эскиза. Поэтому прошу не столько судить, сколько призываю вместе подумать.
Исповедь и покаяние это разные вещи, хотя и пересекаются.
Покаяние непременно присутствует в любом фрагменте жизни в Церкви. Собственно, для этого и нужна Церковь - в ней происходит Покаяние, Обращение. В самом большом и сущностном смысле. То, что мы начинаем говорить о "Таинстве Покаяния" как об одном из семи таинств, порождает путаницу. Мы как будто заменяем Покаяние вообще покаянием каким-то более частным, но при этом не можем не замечать, что тема покаяния, прощения грехов присутствует буквально во всех таинствах. И совершенно непонятно, почему только определеный обряд получил название "Таинство Покаяния". Если уж выбирать, то я бы скорее связал этот термин с обрядом крещения. Хотя, по большому счету, Таинство Покаяния это собственно все, что происходит в Церкви. Вообще говоря, это отдельная тема - целесообразность связывания какого-либо Таинства с конкретным обрядом. Разве, например, Таинство Любви это только Брак, как говорят одни, или Евхаристия, как говорят другие? И разве, в свою очередь, Евхаристия, то есть Благодарение - это не то, чем должна быть ВСЯ наша жизнь в Церкви?
Теперь конкретно исповедь. Чем она является ныне? Не Таинством Покаяния, но тогда может Таинством Исповеди? Тем более, что термин такой тоже употребляется? В определенном смысле, да. Можно так сказать, если следовать школьному определению таинства - "какое-либо священное действие, при котором таинственно и незримо проявляется благодать Божия.." Да, это соответсвует нашим представлениям. Существует определенный набор молитв и действий, в результате которых мы через посредничество или свидетельство священика получаем прощение от Самого Бога, который именно здесь, в этот момент, благодаря правильному чинопоследованию и набору известных условий, "невидимо предстоит" и чуть ли не обязан ответить ниспосланием соответствующего дара. Разумеется, дар может быть во осуждение, но все же он не может не быть. Поэтому если сфальшивишь, умолчишь, то не будет просто ничего, а "будет еще хуже". Вот так мы представляем.... Но соответствует ли это хотя бы тому, что приводится в качестве обоснования "таинства"?
По классическим (или там схоластическим) нормам таинство должно обязательно иметь библейское обоснование. В доказательство того, что оно учреждено Самим Богом. Что же является библейским обоснованием "Таинства Покаяния"? Часто приводят в таком качестве ссылки на Мф. 18, 18 или Ин . 20, 23, что не принимается многими православными, и я тоже не могу с ними не согласится. "Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся... " Не вдаваясь особенно в экзегетику этих замечательных слов, спросим только : а где же тут об исповеди? Говорят, что, мол, прежде, чем простить грехи, их нужно узнать... А зачем? Чтобы подумать, простить или нет? Но разве священник по результатам поведанного ему выносит вердикт о прощении того-то и непрощении того-то? Нет. Он просто призывает Бога простить эти грехи, он вобще тут не прощает или не не прощает. Он лишь свидетель, а потому вышеприведенные слова из Евангелия и подавно не имеют отношения к данному действию.
Что же приводится в качестве библейского оправдания собственно исповеди? "Признавайтесь друг пред другом в проступках..." (Иак. 5, 16).... Прямо скажем, как-то маловато для обоснования одного из семи важнейших действий в Церкви... Кстати, там дальше "..и молитесь друг за друга...", но почему-то молитва не выделена в отдельное "таинство". Но разве ее значение от этого меньше? Или просто исчерпалось "священное" число семь?
Справедливости ради, надо сказать, что в церковно-словянском варианте вышеприведенная цитата звучит сильнее: "Исповедайте убо друг другу согрешения". Однако, если взглянуть на историю таинства, то создается впечатление, что сначала возникла определенная практика, а потом уж подыскалось хоть какое-то требуемое правилами "обоснование". Необходимость в чине особого "второго покаяния" (после крещения) возникла в результате охлаждения первоначальной ревности христиан, отпадения их от Церкви, даже прямого отречения от веры в страхе перед гонениями и мучениями. То есть, конечно, отпадение это было зримым, как зримой была и община. Вся община знала об отпадении и потому, естествено, требовалось публичное раскаяние перед ней, чтобы вернуться назад. Это все естествено, но сама ситуация вряд ли подходит под "признавайтесь друг перед другом в проступках". Какой смысл признаваться в том, что и так всем известно и, к тому же, из-за чего с тобой до примирения с Церковью попросту никто и не сядет рядом? Разве к этому случаю применимы такие слова из "Дидахе":
"А в день Господень, собравшись вместе, преломите хлеб и поблагодарите, исповедовав прежде свои грехопадения, дабы ваша жертва была чистой" (14,1).
Чувствуется, что здесь говорится о гораздо более будничном деле, чем драма возвращения в общину отпадшего грешника. Эти слова, как и слова апостола Иакова, ближе уже к современой практике, когда вроде как бы зримо человек не отпал, но сделал какие-то "проступки", в которых надо признаться для чистоты совести. Ближе, да вот другая проблемка - как же быть с "друг перед другом"? Исповедь стала тайной, поскольку признание в поступках перед чужими людьми, коими стали христиане-прихожане в "христианской" стране стало делом бессмысленным, искусительным и прямо опасным - за некоторые грехи, как, например, прелюбодеяния со стороны женщин, полагалась смертная казнь. Общины как таковой не стало, и вся Церковь фактически сжалась до клира. И "друг перед другом" свелось к эксклюзивному общению со специально назначенным священиком-духовником. Более того, до сакрального уровня возвелась некая "тайна исповеди", уж точно не имеющая никаких библейских обоснований. При этом бесспорно, что все эти требования и условия имеют свой резон, обоснованы практикой, но вряд ли имеют отношение к тому сообществу христиан, которое знали апостол Иаков и "Дидахе". Это применимо к новому типу общества, во многом противоположного первоночальному.
Это общество, как уже было сказано, не община, а место встречи пришедших в одну "церковь" людей. Здесь не двое или трое собрались во имя Господа, а двое или трое (десятки, сотни, тысячи) пришли в одно место, поскольку в нем осуществляется контакт с собственно "Церковью", которую, как прямо и говорят, "представляет" священник и клир. Само слово "представление" здесь замечательно. В нем звучит мотив не только презентации, но и мотив перфоменса. Клир изображает, играет Церковь. И к этой "Церкви" мы, в частности, прибегаем, чтобы осуществить то признание, которое вроде бы положено совершить "друг перед другом". Церковь презентует того "друга", который исчез в сообществе христиан, растворился в абстракцию. Разумеется, сама по себе дружба среди христиан не редкость. Но она не имеет уже экклезиологического характера, это естественная дружба, возникающая везде, где регулярно встречаются люди - по месту проживания, учебы, работы, отдыха, на остановке общественного транспорта и т. д. Дружба христиан по месту посещения прихода или из-за общения по интересам не имеет ничего экклезиологического. Просто мне этот человек "подходит", "нравится", "мы понимаем друг друга" и т. д. В экклезиологическом же смысле эта дружба себя не проявляет никак. В этом смысле они - чужие люди. Возможно, ощущающие определенную и часто довольно внушительную солидарность в связи с некоторой общностью интересов, но ничем не отличимую от аналогичной солидарности в других социальных явлениях и средах. Более того - церковная солидарность и дружба не дотягивает, как правило, даже до общераспространенного уровня, поскольку на естественый каркас там пытаются натянуть некую сакральную оболочку, в результате чего образуется неустойчивая смесь товарищества по партии с приятельством по уикенду.
Таким образом, исповедь превратилось в некое подобие "проверки документов" перед вступлением в сакральный контакт со средой незримой "Церкви", вплоть до "визового контроля" на границе с Царством Небесным. Эта незримая духовная субстанция хотя и "представлена" зримой "церковью" в образе священства и клира, храмом и его убранством, но представляется гораздо большей и могущественной, некой великой и непогрешимой, тем больше великой, что невидимой. Ведь "Церковь - тело Христово", а значит управляется Самим Богом. Богом святым, невидимым и всемогущим. Такой же мы представляем и Церковь. Ведь мы верим в "дальнего" Бога. В такого, какого верили в дохристианские времена - непостижимого, всемогущего Владыку и Создателя на Небесах. От Него получаем "блага" и приносим Ему "дары". Но мы с Ним не живем, как и не живем в Церкви. И мы сколько угодно можем сетовать на отсутствие "христоцентричности", требовать к ней вернуться, внушать это окружающим. Ничего не получится, поскольку вера Христова предполагает наличие зримого тела Христова, присутствия и общения в нем.
И потребность в исповеди, в "признании друг перед другом проступков" органически вытекает из образа жизни (или бытия) в теле Христовом. Участники тела со-общены друг с другом, как сообщены, взаимосвязаны , взаимозависимы и взаимообусловлены члены одного тела. Исповедь нужна не для "покаяния" или "прощения грехов", а для доверия. Я могу положиться, быть увереным в том, кто открыт передо мною. Я знаю его слабые места, и он их от меня не прячет. Я знаю и должен быть уверен, что знаю, на что способен мой друг в Боге. И сам желаю раскрыть все свои карты перед ним, не таить от него какие-то закоулки души, если хочу вместе с ним составить "одно тело и одну душу", несем одну ношу, дабы совершилось единение с Богом и наше единение в Нем, как и написано - " дабы ваша жертва была чистой".
Мы отдалены от Бога настолько, насколько отдалены друг от друга. В этом наша расплата за грехи, а не в том, что нас "не пустят" в Царство Небесное. Мы уже перед входом в Царство Небесное, но нас в буквальном смысле "не пускают грехи", те грехи, что мы не можем исповедовать своим друзьям во Христе, поскольку они чужие для меня, поскольку мы как бы и идем к Богу вместе, но "на прием" к Нему попадаем по одиночке. Мы, конечно, пытаемся там "замолвить словечко" друг за друга, что само по себе важно, но все же далеко до того, когда мы предстоим перед Ним Церковью, в едином теле. Пока нет такого реального предстояния, нет и реальной Церкви. Есть лишь ее представление. Быть может, переживание того, что представляют нам на сцене, способно многому научить, многое подсказать для применения в жизни реальной. Но заменить реальную жизнь постановка на сцене не может. Как бы ни были искренни наши переживания за героев и подлинны наши слезы.
Странные вопросы, не так ли? На первый взгляд кажется, что исповедь это самое понятное и естественое в Церкви. Первопришедший в Церковь человек ищет исповеди так, как будто имеет о ней более-менее ясное представление. Гораздо большее, чем об Евхаристии, например. Он чувствует нужду "поисповедоведовать грехи". Даже далекий от Церкви человек, бывает, вздохнет: "Эх, грешник я.. Надо бы мне в церковь... поисповедоваться.."
Но вот по мере вживания в церковную жизнь как-то пропадает эта очевидность... Да и опыт показывает, что "естественное" понимание исоведи ведет куда-то не туда. Это чувствуют и пастыри, и пасомые. И тогда первые пытаются что-то втолковать, описать в пособиях, вторые же ищут нужного направления, вразумления и уже написанного пособия. Пособия же в большинстве случаев порждают еще больше путаницы. Одни из них чрезмерно абстрактны, а другие, наоборот, до комичного конкретны изобретательны в сочинительстве новых "грехов".
Мне кажется, просто мы все-таки не понимаем какой-то сути. Не видим ее за обманчивой очевидностью.
Не могу сказать, что я много и упорно исследовал вопос. Но все же.. мне показалось, что нечто нащупал. Вкратце довольно банальные и некорретные выводы. Что-то вроде мыслей-эскиза. Поэтому прошу не столько судить, сколько призываю вместе подумать.
* * *
Исповедь и покаяние это разные вещи, хотя и пересекаются.
Покаяние непременно присутствует в любом фрагменте жизни в Церкви. Собственно, для этого и нужна Церковь - в ней происходит Покаяние, Обращение. В самом большом и сущностном смысле. То, что мы начинаем говорить о "Таинстве Покаяния" как об одном из семи таинств, порождает путаницу. Мы как будто заменяем Покаяние вообще покаянием каким-то более частным, но при этом не можем не замечать, что тема покаяния, прощения грехов присутствует буквально во всех таинствах. И совершенно непонятно, почему только определеный обряд получил название "Таинство Покаяния". Если уж выбирать, то я бы скорее связал этот термин с обрядом крещения. Хотя, по большому счету, Таинство Покаяния это собственно все, что происходит в Церкви. Вообще говоря, это отдельная тема - целесообразность связывания какого-либо Таинства с конкретным обрядом. Разве, например, Таинство Любви это только Брак, как говорят одни, или Евхаристия, как говорят другие? И разве, в свою очередь, Евхаристия, то есть Благодарение - это не то, чем должна быть ВСЯ наша жизнь в Церкви?
Теперь конкретно исповедь. Чем она является ныне? Не Таинством Покаяния, но тогда может Таинством Исповеди? Тем более, что термин такой тоже употребляется? В определенном смысле, да. Можно так сказать, если следовать школьному определению таинства - "какое-либо священное действие, при котором таинственно и незримо проявляется благодать Божия.." Да, это соответсвует нашим представлениям. Существует определенный набор молитв и действий, в результате которых мы через посредничество или свидетельство священика получаем прощение от Самого Бога, который именно здесь, в этот момент, благодаря правильному чинопоследованию и набору известных условий, "невидимо предстоит" и чуть ли не обязан ответить ниспосланием соответствующего дара. Разумеется, дар может быть во осуждение, но все же он не может не быть. Поэтому если сфальшивишь, умолчишь, то не будет просто ничего, а "будет еще хуже". Вот так мы представляем.... Но соответствует ли это хотя бы тому, что приводится в качестве обоснования "таинства"?
По классическим (или там схоластическим) нормам таинство должно обязательно иметь библейское обоснование. В доказательство того, что оно учреждено Самим Богом. Что же является библейским обоснованием "Таинства Покаяния"? Часто приводят в таком качестве ссылки на Мф. 18, 18 или Ин . 20, 23, что не принимается многими православными, и я тоже не могу с ними не согласится. "Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся... " Не вдаваясь особенно в экзегетику этих замечательных слов, спросим только : а где же тут об исповеди? Говорят, что, мол, прежде, чем простить грехи, их нужно узнать... А зачем? Чтобы подумать, простить или нет? Но разве священник по результатам поведанного ему выносит вердикт о прощении того-то и непрощении того-то? Нет. Он просто призывает Бога простить эти грехи, он вобще тут не прощает или не не прощает. Он лишь свидетель, а потому вышеприведенные слова из Евангелия и подавно не имеют отношения к данному действию.
Что же приводится в качестве библейского оправдания собственно исповеди? "Признавайтесь друг пред другом в проступках..." (Иак. 5, 16).... Прямо скажем, как-то маловато для обоснования одного из семи важнейших действий в Церкви... Кстати, там дальше "..и молитесь друг за друга...", но почему-то молитва не выделена в отдельное "таинство". Но разве ее значение от этого меньше? Или просто исчерпалось "священное" число семь?
Справедливости ради, надо сказать, что в церковно-словянском варианте вышеприведенная цитата звучит сильнее: "Исповедайте убо друг другу согрешения". Однако, если взглянуть на историю таинства, то создается впечатление, что сначала возникла определенная практика, а потом уж подыскалось хоть какое-то требуемое правилами "обоснование". Необходимость в чине особого "второго покаяния" (после крещения) возникла в результате охлаждения первоначальной ревности христиан, отпадения их от Церкви, даже прямого отречения от веры в страхе перед гонениями и мучениями. То есть, конечно, отпадение это было зримым, как зримой была и община. Вся община знала об отпадении и потому, естествено, требовалось публичное раскаяние перед ней, чтобы вернуться назад. Это все естествено, но сама ситуация вряд ли подходит под "признавайтесь друг перед другом в проступках". Какой смысл признаваться в том, что и так всем известно и, к тому же, из-за чего с тобой до примирения с Церковью попросту никто и не сядет рядом? Разве к этому случаю применимы такие слова из "Дидахе":
"А в день Господень, собравшись вместе, преломите хлеб и поблагодарите, исповедовав прежде свои грехопадения, дабы ваша жертва была чистой" (14,1).
Чувствуется, что здесь говорится о гораздо более будничном деле, чем драма возвращения в общину отпадшего грешника. Эти слова, как и слова апостола Иакова, ближе уже к современой практике, когда вроде как бы зримо человек не отпал, но сделал какие-то "проступки", в которых надо признаться для чистоты совести. Ближе, да вот другая проблемка - как же быть с "друг перед другом"? Исповедь стала тайной, поскольку признание в поступках перед чужими людьми, коими стали христиане-прихожане в "христианской" стране стало делом бессмысленным, искусительным и прямо опасным - за некоторые грехи, как, например, прелюбодеяния со стороны женщин, полагалась смертная казнь. Общины как таковой не стало, и вся Церковь фактически сжалась до клира. И "друг перед другом" свелось к эксклюзивному общению со специально назначенным священиком-духовником. Более того, до сакрального уровня возвелась некая "тайна исповеди", уж точно не имеющая никаких библейских обоснований. При этом бесспорно, что все эти требования и условия имеют свой резон, обоснованы практикой, но вряд ли имеют отношение к тому сообществу христиан, которое знали апостол Иаков и "Дидахе". Это применимо к новому типу общества, во многом противоположного первоночальному.
Это общество, как уже было сказано, не община, а место встречи пришедших в одну "церковь" людей. Здесь не двое или трое собрались во имя Господа, а двое или трое (десятки, сотни, тысячи) пришли в одно место, поскольку в нем осуществляется контакт с собственно "Церковью", которую, как прямо и говорят, "представляет" священник и клир. Само слово "представление" здесь замечательно. В нем звучит мотив не только презентации, но и мотив перфоменса. Клир изображает, играет Церковь. И к этой "Церкви" мы, в частности, прибегаем, чтобы осуществить то признание, которое вроде бы положено совершить "друг перед другом". Церковь презентует того "друга", который исчез в сообществе христиан, растворился в абстракцию. Разумеется, сама по себе дружба среди христиан не редкость. Но она не имеет уже экклезиологического характера, это естественная дружба, возникающая везде, где регулярно встречаются люди - по месту проживания, учебы, работы, отдыха, на остановке общественного транспорта и т. д. Дружба христиан по месту посещения прихода или из-за общения по интересам не имеет ничего экклезиологического. Просто мне этот человек "подходит", "нравится", "мы понимаем друг друга" и т. д. В экклезиологическом же смысле эта дружба себя не проявляет никак. В этом смысле они - чужие люди. Возможно, ощущающие определенную и часто довольно внушительную солидарность в связи с некоторой общностью интересов, но ничем не отличимую от аналогичной солидарности в других социальных явлениях и средах. Более того - церковная солидарность и дружба не дотягивает, как правило, даже до общераспространенного уровня, поскольку на естественый каркас там пытаются натянуть некую сакральную оболочку, в результате чего образуется неустойчивая смесь товарищества по партии с приятельством по уикенду.
Таким образом, исповедь превратилось в некое подобие "проверки документов" перед вступлением в сакральный контакт со средой незримой "Церкви", вплоть до "визового контроля" на границе с Царством Небесным. Эта незримая духовная субстанция хотя и "представлена" зримой "церковью" в образе священства и клира, храмом и его убранством, но представляется гораздо большей и могущественной, некой великой и непогрешимой, тем больше великой, что невидимой. Ведь "Церковь - тело Христово", а значит управляется Самим Богом. Богом святым, невидимым и всемогущим. Такой же мы представляем и Церковь. Ведь мы верим в "дальнего" Бога. В такого, какого верили в дохристианские времена - непостижимого, всемогущего Владыку и Создателя на Небесах. От Него получаем "блага" и приносим Ему "дары". Но мы с Ним не живем, как и не живем в Церкви. И мы сколько угодно можем сетовать на отсутствие "христоцентричности", требовать к ней вернуться, внушать это окружающим. Ничего не получится, поскольку вера Христова предполагает наличие зримого тела Христова, присутствия и общения в нем.
И потребность в исповеди, в "признании друг перед другом проступков" органически вытекает из образа жизни (или бытия) в теле Христовом. Участники тела со-общены друг с другом, как сообщены, взаимосвязаны , взаимозависимы и взаимообусловлены члены одного тела. Исповедь нужна не для "покаяния" или "прощения грехов", а для доверия. Я могу положиться, быть увереным в том, кто открыт передо мною. Я знаю его слабые места, и он их от меня не прячет. Я знаю и должен быть уверен, что знаю, на что способен мой друг в Боге. И сам желаю раскрыть все свои карты перед ним, не таить от него какие-то закоулки души, если хочу вместе с ним составить "одно тело и одну душу", несем одну ношу, дабы совершилось единение с Богом и наше единение в Нем, как и написано - " дабы ваша жертва была чистой".
Мы отдалены от Бога настолько, насколько отдалены друг от друга. В этом наша расплата за грехи, а не в том, что нас "не пустят" в Царство Небесное. Мы уже перед входом в Царство Небесное, но нас в буквальном смысле "не пускают грехи", те грехи, что мы не можем исповедовать своим друзьям во Христе, поскольку они чужие для меня, поскольку мы как бы и идем к Богу вместе, но "на прием" к Нему попадаем по одиночке. Мы, конечно, пытаемся там "замолвить словечко" друг за друга, что само по себе важно, но все же далеко до того, когда мы предстоим перед Ним Церковью, в едином теле. Пока нет такого реального предстояния, нет и реальной Церкви. Есть лишь ее представление. Быть может, переживание того, что представляют нам на сцене, способно многому научить, многое подсказать для применения в жизни реальной. Но заменить реальную жизнь постановка на сцене не может. Как бы ни были искренни наши переживания за героев и подлинны наши слезы.
